Вы здесь
«Безумный фотограф»
Лидия ГРИГОРЬЕВА
РАЗБОР ПОЛЕТОВ
В Нью-Йорк опускаешься, словно
в бездну.
Еще мгновение и я исчезну
на самом дне Уолл-Стрита
в иле людском зарыта...
Если же ехать Парижем, скажем,
верх экипажа задев плюмажем,
то это уже из книг — и не спорь! —
коих ты наследница — по прямой.
Или вернуться туда, где — ой мне! —
жизнь доживать на Филевской пойме,
где нет ни кола уже и ни тына,
потому что нет уже с нами сына...
Нет чтобы с горя мне околеть бы...
Что ж я ношусь над землей, как ведьма,
в поисках стойбища и пристанища,
видимо, все же я пройда — та еще,
если взялась шевелить метлой
лондонский мульти-культурный слой.
Так раскроилось судьбы лекало.
Вот донесло меня до Байкала.
Вот под крылом уже Улан-Батор
и родовой украинский хутор.
Как занесло меня в эти выси?
Надо у мамы спросить, у Маруси...
* * *
Житейских радостей заемный
жесткий жмых,
запромыслительное зла столпотворенье...
А ты, грустнейший из печальников земных,
свое мне посвятил стихотворенье.
жесткий жмых,
запромыслительное зла столпотворенье...
А ты, грустнейший из печальников земных,
свое мне посвятил стихотворенье.
Уже к земному сердце не лежит,
а роз потусторонних — не взрастила...
Я палец уколола, мне не жить,
а спать и спать. Я этот мир — простила.
а роз потусторонних — не взрастила...
Я палец уколола, мне не жить,
а спать и спать. Я этот мир — простила.
Да только вот... Простил ли он меня?...
Я может быть прощения не стою.
Глаза закрою среди бела дня,
и побледнею, как перед бедою.
Я может быть прощения не стою.
Глаза закрою среди бела дня,
и побледнею, как перед бедою.
В душе свинец расплавленный застыл.
В саду моем разор и окаянство.
А для того, кто так меня любил,
я вымолю и время, и пространство.
В саду моем разор и окаянство.
А для того, кто так меня любил,
я вымолю и время, и пространство.
Он предан был. И предан был не мной.
Но восставал из пепла в новой силе.
Мы вместе одолели путь земной,
который стал и чужд, и непосилен.
Но восставал из пепла в новой силе.
Мы вместе одолели путь земной,
который стал и чужд, и непосилен.
Но только мне. О нем не говорю.
Он одолеет жизни быстротечность.
Сад тоже смотрит утром на зарю,
а к вечеру вперяет взоры в вечность…
* * *
Там не пишут стихи. Там плетут кружева.
Если буду жива...
Там не делят добычу. Там посох в суме.
Если буду в уме...
Там не рай и не ад. Там простор голубой.
Если буду с тобой...
Там живою водой напоен окоем.
Если будем вдвоем...
Он одолеет жизни быстротечность.
Сад тоже смотрит утром на зарю,
а к вечеру вперяет взоры в вечность…
* * *
Там не пишут стихи. Там плетут кружева.
Если буду жива...
Там не делят добычу. Там посох в суме.
Если буду в уме...
Там не рай и не ад. Там простор голубой.
Если буду с тобой...
Там живою водой напоен окоем.
Если будем вдвоем...
* * *
Я тебе скажу, любимый,
несколько словес:
непокой неколебимый —
это же о нас!
Я тебе скажу, любезный,
ласковый, ночной,
что полет над гулкой бездной —
обо мне одной.
Я тебе скажу, хороший,
в этой кутерьме
жить всем сердцем, жить без кожи —
это о тебе.
* * *
Скажите мне, я — Он или Она,
когда небес зияет глубина
в лазоревом зазоре объектива,
и сквозь него вселенная видна?
Заманчивая, впрочем, перспектива...
Иль все-таки фотограф — это Он,
горбатящийся жалко испокон
под тяжестью футляра и штатива,
пока зеваки смотрят из окон?...
Печальная, конечно, перспектива...
Мужская многотрудная стезя.
Меня туда и допускать нельзя —
так тяжек груз, и путь бесповоротен!
А я — слаба. Но падая, скользя,
могу взлететь, поскольку дух беплотен...
Снимай, фотограф! Нам не суждено
узреть недостающее звено:
как сверху посыпая звездным сором,
не Я, не Он, а некое ОНО
нас держит в фокусе и щелкает затвором.
* * *
Европа, видная отсель...
Ты явно к ней благоволишь.
Ну, вот еще один Брюссель!
Ну, вот еще один Париж!
С Петром Великим заодно,
перешагнув через моря,
давно немытое окно
в Европу настежь растворя,
стоишь усталый и пустой,
как будто дальше нет пути,
но раз пустили на постой —
плати!
* * *
но раз пустили на постой —
плати!
* * *
Как оглянусь: какая бездна лет
отвесною стеною — подо мною!
К окуляру припаду:
что там в прошлом, високосном?
Вася в школе. Я в аду —
бытовом, чересполосном.
Вася в школе. Я в аду —
бытовом, чересполосном.
Что там ниже? Детский сад:
круглосуточное гетто.
Ясли — дети голосят
беспросветно и отпето.
Ясли — дети голосят
беспросветно и отпето.
Это там, сбиваясь с ног,
ошалевший от разлуки
ты ко мне бежал, сынок,
и запрыгивал на руки.
ты ко мне бежал, сынок,
и запрыгивал на руки.
Это там, тебя любя,
так, что сердце заходилось,
выходила из себя,
божью чувствуя немилость.
выходила из себя,
божью чувствуя немилость.
Изо всех сжимала сил
тельце детское, цыплячье.
Слезный дождик моросил,
неотвязный и незрячий.
Слезный дождик моросил,
неотвязный и незрячий.
В эту бездну загляну...
Взяв бессмертие на пробу,
вспять пространство разверну
и вберу в свою утробу.
* * *
вспять пространство разверну
и вберу в свою утробу.
* * *
«Только версты полосаты
попадаются одне...»
А.С.П.попадаются одне...»
Повседневный мир невзрачный.
Но в небесной вышине
только ангелы прозрачны
попадаются одне.
И паришь, необозначен,
как летающий никто.
И не ангел. Не прозрачен...
И летишь куда-ни то...
* * *
«Я поехал на вокзал» —
ангел ангелу сказал.
«Я с тобой», — сказал другой.
Время выгнулось дугой,
прозвенело, как стрела.
Эта жизнь проистекла,
обозначившись едва...
Улетели оба-два.
БЕЗУМНЫЙ ФОТОГРАФ
Как жадный шмель, жужжа и вожделея,
висела над раскрывшимся цветком...
Ты рвения подобного ни в ком
не видывал. Поговорим ладком —
о фокусе, о выдержке, о зуме...
Что может быть прекрасней и безумней
атласного, с отливом, лепестка?
Шмель пролетел, как пуля у виска.
А я — лечу! — паря и зависая,
больная, невесомая, босая —
над алым зевом грузного цветка.
Потом продам все это с молотка:
страсть, немощность и мощь, и даже ту
всю розовую, в перьях, наготу
создания столь юного, что аж...
Иль этот вот растленный персонаж
такое обнаживший, что — поди ж ты...
Глядишь, уже и сбросила одежды
толпа тюльпанов. Тот еще народец...
Чего только природа не народит!
Фат-тапарат — мистический прибор!
Когда природы явный перебор,
и я в припадке бешенства и страсти
бросаюсь на цветные эти сласти,
зовимые цветами без затей.
Но как они похожи на людей
цветением и горьким увяданьем!...
Вот потому и воздаю им дань я,
и день, и ночь паря в пределах рая
(где зум за зум зашел), не упадая...
* * *
А. Радашкевичу
Это стихотворение должно быть ни о чем,
потому что я хочу его тебе посвятить,
человеку, ушибленному лучом,
умеющему светить —
в этой мгле роковой и предвечной
ты — свет,
светлячка, отразившегося в воде
мироздания,
потому что — поэт,
и больше никто, никогда и нигде...