Вы здесь
Гимнасточка на шарике земном
* * *
Бумагу достал, карандаш. —
И точка.
Ожидание длится. Уснула дочка.
Мысли катятся, катятся темным валом.
Сердцевина тоски в бесконечно малом
Пространстве тела укоренилась.
Господи, что это? — Гнев иль милость?
Та чернота за окошком — диво
Нам в назидание, нет мотива
Ни в чистоте, ни в похабной грязи,
Нет в благодетели, в низкой связи.
Пусто вокруг. Но сознанью пофиг.
Ну-ка, ребята, потверже почерк.
Действие вкупе с мышленьем уродским
Речь омертвляют, но новый Выготский
Что-то нейдет. Там где свято — пусто.
Как нам говаривал Заратустра?
— Сверхчеловек? — До чего красиво...
Но и у имени нет мотива.
Не допустить до листа подранка
Духа и тела — не та огранка.
Звук прорастет чешуею в память
Только тогда, когда есть, что плавить
Мозгу горящему, но, однако,
Мысли на свет не спешат из мрака.
Может, порвать разветвленье это? —
И в темноту, что наложит вето
На неприкаянность, на потери,
Тайный соблазн оступиться в Вере,
Липкий озноб, поцелуй прощальный,
Кожи прозрачность, друзей печальных,
Запах хвои, толчею в парадных,
Крестик в руках, гул речей невнятных,
Четные розы и водку в кружках,
Вой по ночам да в крови подушку.
Господи Боже...
* * *
Волна пришла, но отдохнуть забыла.
И побежала белая кобыла
Куда-то вдаль, и уж потерян след.
А нас толкает детская отвага
На поиски чарующего блага
И солью укрывает мягкий плед.
Навстречу солнце. Здравствуй, солнце, я —
Твой младший брат, ведь вся моя семья
На берегу, а я плыву с тобою.
Рассудок впал в болезненный недуг.
Водоворот бесформенен, а круг —
В сиянье диадем над головою.
Как медленны, как вязки облака.
И струйками парного молока
Ослепнуть просит мягкое свеченье.
Проплыло мимо старое бревно
(Уж странствует, наверное, давно),
У каждого свое предназначенье.
Рельеф воды — снотворное уму.
Глаза закрыв, вмещаешь пустоту
И лакомишься далью неизвестной.
Исход один. Конца не увидать.
Ах, Господи, какая благодать!
А дно влечет. И награждает бездной.
* * *
И. Туманову
Гимнасточка на шарике земном
Качается. Шар кружится под нею!
Он не желает видеть Лорелею
В той девочке, не думает о том,
Что ветреным кружением своим
В душе ее он раздувает пламя!
Что Цельсий крепнет, медленно и плавно
Сжимая горло мускулом стальным.
Наверное, я брежу наяву:
Что может с ней, прекрасною, случиться?
Она ж в июль, как бабочка, стучится,
Мечтая окунуться в синеву
Небесную! Купаться в облаках!
Из звезд собрать божественные четки!
Но замыслы волшебные нечетки,
И журавля пока что нет в руках.
Гимнастка всей крапивою Земли
Исхлестана, земле ж — и горя мало.
Ей надобна недюжинная слава,
И что с того, что где-то на Нерли
Гимнастка полюбила акробата,
Душа теперь любовию крылата,
И сердце бьется — как в стихе верлибр.
Отныне жизнь под лезвием судьбы.
Как не поранить худенькую шею?
Гимнастка умоляет ворожею
Приворожить любимому гульбы
По лезвию! Продлить ее на миг!
Адреналином переполнить вены!
Чтоб не тянул к себе ковер арены
И не прорезал воздух женский крик.
Уйти бы им от бешеной орды
Да окунуться в старенькую Вязьму.
Ведь даже клены в Вязьме пишут вязью,
И не видать там пошлой кутерьмы.
Так пусть умрет навеки яд измен!
К любови путь тяжелый и не близкий,
Но, как писал мой друг новосибирский,
Благословен тот путь, благословен.
Сыну
Ожидание праздника. Запах негромкий сосны.
Мандарины по комнатам — символом Нового года.
И чего-то так хочется, Господи! Кутаюсь в сны.
Непонятно, чего не хватает. Не вычислить кода.
Новый год — он из двух половин: первой, маленькой, и
Необъятного нечто, чьи поиски ночью приводят…
Ни к чему не приводят. К тоске лишь да боли в груди,
И снежинки вокруг фонаря не спеша хороводят.
Ни черта не понятно! — Тепло, ну а руки дрожат.
Разреветься охота. И маме уткнуться в колени.
И погладить тихонечко ласковых двух медвежат,
Что когда-то читали мне сказку о старом полене, —
Нынче сыну читают. И вечно завидовать мне
Своей лапушке маленькой с верой прекрасной, что горе —
Это изморозь-слезки на стареньком дедушке-пне,
Это — мячик под стол. Или свет не горит в коридоре.
Что в наследство мы — им? Полный ящик забот и потерь?
И потери все явственней, явственней к году от года.
И сегодня лишь этот доверчивый маленький Лель,
Улыбаясь иль плача, спасает меня от ухода.
Все на круги своя. Снова запах негромкий сосны.
Но движения меньше в глаголах и меньше в куртинах.
И сегодня мне сына укутывать в мягкие сны.
Вот он, спит, крохотуля моя, и щека в мандаринах.
* * *
Петербурга Вы не помните, явно.
Ленинграда Вы не знаете вовсе.
Не кружил он Вас, блаженную, плавно,
Не выплескивал на улицу Росси.
В легком трепете овьюженных линий
Вы не маялись с Поэтом на Пряжке.
С матросней не кидались на Зимний
И не рвали в полубреде тельняшки.
Вас за горло не брала осень
И Васильевым не била до стона.
Здесь слезы печальна боль, унесло синь
Из потрескавшегося небосклона.
Но когда придет черед уходить Вам,
Все ж слетит и тронет Ваши ресницы,
Да тихонько прочитает молитву
Белый ангел, что на шпиле томится.
* * *
Ах, Господи, и это Петербург…
Повсюду грязь, сверкает только стержень
Адмиралтейства, да и тот несдержан,
Как молодой и глупый Демиург.
Фонтанка, расколовшись пополам —
На лед и черный омут заунывный,
Несет свой плащ, и выводок утиный
На том плаще — как пуговичный хлам.
Совсем устали кони над рекой
И рвутся ныне просто по привычке.
А городу пора уж взять в кавычки
Название и тихо на покой
Отправиться, от всех этих невежд,
От их гордыни злой, провинциальной,
От пошлости лихой, негоциантной,
Чтоб позолоту с белых снять одежд.
«Тойота», «линкольн», толстозадый «форд»
Подошвами Садовую истопчут,
Но где найти воды святой источник,
Когда заплеван голубой фиорд?
Усталость накопилась и висит.
Ату ее, ей в памяти не место!
Но молодежь одета не в джерси,
Попытка откровенья неуместна.
И снова киснет, слюни распустив,
Шуга на грязном каменном продоле,
А имярек сей мутный эксклюзив
С собой везет как искру Божьей воли.
* * *
Дому
Хорошо, что в вагоне не жарко и мало людей.
Я в плацкартном за столиком, сбоку, качаюсь-качаюсь.
Тихо ночь обняла, ну а я в своей памяти чалюсь
По событиям, датам, по лицам, по запахам дней.
Запах — тень естества, мы ее примеряем навскидку,
Как сандалии кроха, которой не важен размер,
И стараемся влезть, и слезам открываем калитку
В город памяти наш, что милее далеких ривьер.
И качу я не к дому, как странно, не к дому, а — от,
От того, что болит и дрожит у меня на ресницах,
От всего, что приснилось уже или может присниться
В этом стуке колесном и дальше, на годы вперед.
Уезжаю из дома, но разве сбежишь от войны,
От осколка в могиле, который под сердцем крутился
У того, что приходит ко мне в черно-белые сны,
У того, что со мной, годовалым, как мамка возился.
От чудес уезжаю. Они накануне пришли,
Расплескавшись по стеклам щедротами сказочной были.
От морозных ранеток, тех самых, что мятными были
И валились нам в рот, не успев долететь до земли.
Как из дома уехать, себя заставляя не выть
И не помнить, не помнить, не помнить, не помнить, не помнить! —
Как себя по весне вместе с той я просил хоронить,
Что была моим всем, моим сердцем и светом. А вот ведь! —
Уезжаю из дома. Но память не даст убежать
Из времен, где все живы, и где в выходные картошка
Сковородкой рулит, где дозволено лени немножко,
Где отец как-то раз приволок крохотулю-ежа,
А когда тот сбежал — было облако светлого горя,
И оно пролилось — и капусту не надо солить…
А теперь вот мой сын к своей бабушке ездил на море,
Не давая родителю водки из Леты испить.
И качу я в плацкартном, уж ночь умываться росой
Приготовилась тихо, свои поднимая ресницы.
Ну а я все сижу, чуть придавленный мыслью простой:
Что моим пацанам послезавтра в вагоне приснится?
Под провинциальными липами
В провинции осенняя тоска.
Тоскует друг мой обветшалый, липа.
Мы с безрассудством жизни стали квиты,
И тень от липы ныне не резка.
Провинция, бессонницы приют.
Не обольстить бессонницу кефиром,
И ни к чему кормить себя эфиром,
Раз где-то в сердце ангелы поют.
В ветвях моей подруги шелестит
Пространство дней анапестом чуть слышным.
Я это видел уж, и чем-то лишним
Себе казался, только детский стыд
Ворочался во мне, а ныне — липа…
И кажется, что бабушка жива.
(Она меня «мой сыночка» звала.)
Ох, больно как. Как сладко. И отлито
Кольцо воспоминаний. Подлецу —
Не свяжет рук, для липы ж — очень хрупко.
Оно впитало память, словно губка,
А я его — к горящему лицу.
Секунда, две, и милые черты
Проявятся, а трепет твой олений
Провинциальный лепет сновидений
Ко мне ввезет из царства чехарды.
Что липа мне иначе? Что мне пруд
Под липами? Я волею неволен.
Сегодня дальний отзвук колоколен
Подстегивает сердце. Тяжкий труд —
В провинции мечтать, ведь где-то там,
За острыми костями Петербурга,
Я сравнивал себя и Демиурга
И с милою моей спешил к богам.
Мы с независимостью озорной
За смертью гонимся, и потому-то
В провинции желанного приюта
Мы не находим. Вот он, рай земной.
Так, значит, и метаньям нет конца?
Провинция! Ах, сказка колдовская!
Игру ума в медлительность лаская,
Ты уберечь нас хочешь от венца
Тернового, не трогая руками.
Спасибо, милая. И Бог тебе судья.
Я б на колени встал, да грешен я,
А Богово — за многими замками.
В провинции осенняя тоска.
Тоскует друг мой обветшалый, липа.
И хоть, пожалуй, с жизнью мы не квиты,
Все ж тень от липы снова не резка.
В провинции осенняя тоска.
Осень
Осень. В прохладную стылую муть
Мне окунуться приходится снова.
Чтобы в себя из себя заглянуть,
Чтобы услышать заветное слово.
Кладбище Сен-Женевьев-де-Буа
Слышит его, да и я его слышу.
Вязкие думы окутала мгла,
Только бы было доверие свыше!
Пьяные улицы. Ветер. Озноб.
Господи Боже! Твои мы холопы!
Родиной в сердце иль пулею в лоб
Эту романтику расколоть бы!
Звон колокольный и отзвук шагов
Ветер крадет, и опять проволочка.
Русских, сиреневых, сладких стогов
Нам уж не выплакать. Кончено. Точка.