Вы здесь
Острый край циферблата
* * *
Мой призрак бродит по району
и на мосту стоит один,
идет к 12-му дому,
как отрешенный господин.
Он мимо садика проходит
и мимо школьных корпусов,
и бесконечно осень водит
его по краешку часов.
Его по кругу запускает,
но не кружится голова,
и лишь, кружась, листва летает
и превращается в слова.
И превращается в созвучья,
и их улавливает он.
Они грубы, они певучи,
он ими, кажется, пленен.
А что еще? Вот школьный дворик
и циферблата острый край,
кленовых листьев пестрый коврик…
Ходи, живи, не умирай.
Память
Начинаю с трудом вспоминать
и не помню, как это зовется,
когда падают листья опять
на траву и на воду в колодце.
И приходит к колодцу она,
по траве, как по детству, ступает,
и ведро опускает до дна,
и обратно его поднимает.
И с ведром возвращается в дом,
что-то шепчет иль попросту бредит,
через белую марлю потом
воду медленно-медленно цедит.
Уменьшается струйка воды,
и на марле, как знак, остается
красно-желтый листочек беды
из большого сырого колодца.
Я не знаю, как это назвать —
я не помню, как это зовется.
* * *
Как жаль, что детство убывает,
а на районе детский сад
от окружающих скрывает
убогий поликарбонат.
Картинка мыльная — засада.
Видать, идея такова:
скрыть от назойливого взгляда
детей, растущих как трава.
Не интерес, не уваженье —
в высокоразвитый наш век
лишь вызывает подозренье
у человека человек.
«Вот дядя странный с шоколадкой» —
т. д., т. п. — но каждый раз
я посмотреть хочу украдкой
на тех, кто будет после нас.
Шумит, шумит осенний ветер,
и мне мерещится сильней,
что там за пластиком не дети,
а только призраки детей.
* * *
Бабье лето — спасенье
от тоски и невзгод,
только в лужах осенних
паутинкою лед.
Городские качели,
даже если умру,
заскрипят, как скрипели,
на холодном ветру.
Осыпаются листья,
обрывается жизнь.
Вслед за беличьей кистью
на холсте появись
в романтичном пейзаже,
где полно синевы,
красной курткою — скажем —
среди желтой листвы.