Вы здесь
В прошедшем времени
Анатолий КОРЧИНСКИЙ
Lullaby
Ю. Ш.
Я тебе обо всём расскажу не спеша:
Как зело во плоти засиделась душа,
Словно в девках, как будто не видно вдали
Той звезды, за которой ушли короли
(Или проще — волхвы), на которую их
Три души были сосланы, дальше других.
Как зело во плоти засиделась душа,
Словно в девках, как будто не видно вдали
Той звезды, за которой ушли короли
(Или проще — волхвы), на которую их
Три души были сосланы, дальше других.
*
Уходили они среди ночи, когда
В самых зорких глазах замерзала вода.
В чистом поле (в пустыне) стояла метель.
За метелью качалась в хлеву колыбель.
И в неё заглянув, как потом Симеон,
И всё тело истратив на земный поклон,
Исчезали из вида. И тут же душой
Становились, трехкратной, но всё же одной.
В самых зорких глазах замерзала вода.
В чистом поле (в пустыне) стояла метель.
За метелью качалась в хлеву колыбель.
И в неё заглянув, как потом Симеон,
И всё тело истратив на земный поклон,
Исчезали из вида. И тут же душой
Становились, трехкратной, но всё же одной.
*
Так из многих звезда возникая лучей,
Поведёт и тебя по ладони твоей —
По пустыне твоей, через плоть и печаль,
Через то, что всегда простирается вдаль.
Засыпай же, никто не пришёл, не воскрес,
Никаких, никаких не случится чудес.
У всего свой резон, у добра ли, у зла.
Потому что у душ — ни лица, ни числа.
Потому что не важно, горит ли звезда.
И тебе уходить безразлично — куда.
Пусть же тлеет и плавится плоть на кости,
Ведь любые твои поднебесны пути.
В прошедшем времени
Поведёт и тебя по ладони твоей —
По пустыне твоей, через плоть и печаль,
Через то, что всегда простирается вдаль.
Засыпай же, никто не пришёл, не воскрес,
Никаких, никаких не случится чудес.
У всего свой резон, у добра ли, у зла.
Потому что у душ — ни лица, ни числа.
Потому что не важно, горит ли звезда.
И тебе уходить безразлично — куда.
Пусть же тлеет и плавится плоть на кости,
Ведь любые твои поднебесны пути.
В прошедшем времени
I
В этом мире физических лиц и округлых часов
Каждый тени свои завсегда запирал на засов.
И своё (поза)прошлое в тёмном чулане хранил,
Куда вместо свечи с циферблатом в руках заходил.
Каждый был окружен целой дюжиной собственных тел,
Застывал в зеркалах, как во льдах, и оттуда глядел,
Как портреты, незряч, как пейзажи, всегда нелюдим,
Человек без затылка, бескрылый такой херувим, —
И оттуда глядел: на остывшее место своё,
Где сквозь бывшие тапочки вмиг прорастало быльё,
Где бесчинствовал ветер, застенчивый клаустрофоб,
Продевая пространство сквозь поры, вселяя озноб
В безоглядное тело, что каждый имел за спиной,
За душою, сетчаткою глаза и кровью парной,
Позади острия авторучки и боли любой.
Каждый вечную очередь вдаль занимал — за собой.
— Отчего же нельзя нам туда возвернуться назад,
Где мы жизнь проживали свою насовсем, наугад?
— Оттого, что наш кров по сю сторону лобной кости
И отсюдова можно лишь в землю корнями уйти.
— Оттого, что мы есть, но всегда чересчур несейчас
И привыкли почти обходиться без помощи глаз.
— Оттого, что мы, ах, похоронены здесь, ну и пусть,
Где свою без конца повторяем судьбу наизусть…
Каждый тени свои завсегда запирал на засов.
И своё (поза)прошлое в тёмном чулане хранил,
Куда вместо свечи с циферблатом в руках заходил.
Каждый был окружен целой дюжиной собственных тел,
Застывал в зеркалах, как во льдах, и оттуда глядел,
Как портреты, незряч, как пейзажи, всегда нелюдим,
Человек без затылка, бескрылый такой херувим, —
И оттуда глядел: на остывшее место своё,
Где сквозь бывшие тапочки вмиг прорастало быльё,
Где бесчинствовал ветер, застенчивый клаустрофоб,
Продевая пространство сквозь поры, вселяя озноб
В безоглядное тело, что каждый имел за спиной,
За душою, сетчаткою глаза и кровью парной,
Позади острия авторучки и боли любой.
Каждый вечную очередь вдаль занимал — за собой.
— Отчего же нельзя нам туда возвернуться назад,
Где мы жизнь проживали свою насовсем, наугад?
— Оттого, что наш кров по сю сторону лобной кости
И отсюдова можно лишь в землю корнями уйти.
— Оттого, что мы есть, но всегда чересчур несейчас
И привыкли почти обходиться без помощи глаз.
— Оттого, что мы, ах, похоронены здесь, ну и пусть,
Где свою без конца повторяем судьбу наизусть…
II
Как весною окурки превращаются в бабочек
И становятся вещи слышней.
Долго тянутся дни — хоть и с помощью лампочек
И не в каждом окне.
Вот твои, например, — кинолента короткая, —
Три окна на втором этаже.
Этот свет голубой, эти тени нечёткие.
Это то, что ужй.
Дай, бог памяти, ты мне припомнить бесплатные
И беспомощные времена,
Когда всяк награждался за подвиги ратные
Титулом пацана.
Место первой любви и разборок с ублюдками,
Этот вечный карьер — метрострой.
Этот холод хрустальный и сердце нечуткое —
Анекдот с бородой.
И всё, кажется, только теперь совершается,
Но уже не пытается быть.
А на небе другие облака собираются —
Тоже в прошлое плыть.
И становятся вещи слышней.
Долго тянутся дни — хоть и с помощью лампочек
И не в каждом окне.
Вот твои, например, — кинолента короткая, —
Три окна на втором этаже.
Этот свет голубой, эти тени нечёткие.
Это то, что ужй.
Дай, бог памяти, ты мне припомнить бесплатные
И беспомощные времена,
Когда всяк награждался за подвиги ратные
Титулом пацана.
Место первой любви и разборок с ублюдками,
Этот вечный карьер — метрострой.
Этот холод хрустальный и сердце нечуткое —
Анекдот с бородой.
И всё, кажется, только теперь совершается,
Но уже не пытается быть.
А на небе другие облака собираются —
Тоже в прошлое плыть.
III
Настанет прошлое, и вещи, как живые,
Сойдут за фотографии свои.
Крылатые слетятся понятые,
Разверзнув атмосферные слои.
И вот: мне десять, я лежу с ангиной,
Четырнадцать — и я уже курю,
Шестнадцать — и с какой-нибудь Мариной
Встречаю позапрошлую зарю.
(Неправда: не с «какой-нибудь», я знаю.
Я помню всё, как сумасшедший Пруст:
И номера пропущенных трамваев,
И буйство глаз, и половодье чувств).
Потом — детсад на берегах Амура,
Сончас и в одуванчиках постель,
И нянечка, глухая тётя Шура,
Беззвучно разбивающая гжель.
А вот — зима: постройка лабиринта
В снегу, обвал и — ослепительная смерть,
Когда б не сила древнего инстинкта
И выше разверзающая твердь.
А осенью — по-новой: перекличка,
Онегин и Печорин на доске,
И зря так верещит математичка,
И — бездна за спиною (в рюкзаке).
До тошноты приятно, как когда-то,
С таинственным румянцем на челе
Лететь на карусели циферблата —
На ветхом спиритическом столе!
Над головами тех, кто был тобою,
А не собой — до самого конца.
И чувствуешь, что с этой голытьбою
Ты не один под маскою лица.
Внизу твой город, где не помнят крали,
Мечтавшей выйти за снеговика.
Тебя сюда за смертью посылали.
Но не дождались. Кажется. Пока.
* * *
Сойдут за фотографии свои.
Крылатые слетятся понятые,
Разверзнув атмосферные слои.
И вот: мне десять, я лежу с ангиной,
Четырнадцать — и я уже курю,
Шестнадцать — и с какой-нибудь Мариной
Встречаю позапрошлую зарю.
(Неправда: не с «какой-нибудь», я знаю.
Я помню всё, как сумасшедший Пруст:
И номера пропущенных трамваев,
И буйство глаз, и половодье чувств).
Потом — детсад на берегах Амура,
Сончас и в одуванчиках постель,
И нянечка, глухая тётя Шура,
Беззвучно разбивающая гжель.
А вот — зима: постройка лабиринта
В снегу, обвал и — ослепительная смерть,
Когда б не сила древнего инстинкта
И выше разверзающая твердь.
А осенью — по-новой: перекличка,
Онегин и Печорин на доске,
И зря так верещит математичка,
И — бездна за спиною (в рюкзаке).
До тошноты приятно, как когда-то,
С таинственным румянцем на челе
Лететь на карусели циферблата —
На ветхом спиритическом столе!
Над головами тех, кто был тобою,
А не собой — до самого конца.
И чувствуешь, что с этой голытьбою
Ты не один под маскою лица.
Внизу твой город, где не помнят крали,
Мечтавшей выйти за снеговика.
Тебя сюда за смертью посылали.
Но не дождались. Кажется. Пока.
* * *
В. Т.
Скоро кончится год и начнётся другой.
Снова будет тепло.
Снова будет светать над тобой, надо мной.
Но что было — прошло.
Снова души затеют лихой перелёт:
Сколько звёзд — столько душ.
И кофейная гуща опять не соврёт —
Знай, натягивай гуж!
И бельмом не устанет слепая луна
За окошком сиять.
Нам же ныне (и присно) забота одна:
Дни да ночи считать.
Ибо нет ничего, как писал Парменид, —
Всё житьё да бытьё.
И душа-то уже ни о чём не болит.
Видно, нет и её.
Другому
И куда мне деваться из твоего дискурса, Боже!
Если я вдруг пою, это значит играешь на дудочке — ты.
Будь же с горлом моим бесполезным чуть-чуть осторожен,
Светлый мастер моей наготы.
Вот смотри, вот я вижу твоими словами,
Вот я вижу такой же фонарь, например, не какой-то иной.
Нарисуй мне глаза, наконец, чтобы теми глазами
Мог увидеть я, как ты являешься мной.
Нарисуй меня в зеркальце, в двух или трёх или паче,
В разных позах и лицах, и очную ставку задай.
(Никакому Нарциссу не снилась такая удача)
А потом прикоснись и от прикосновенья растай.
О, придуманный мой, не рассчитанный на поцелуи,
Чересчур бестелесный, бесполый, бесспорный, иной,
Я такой же жестокий, как ты, как любая in sui,
Я такой же безличный, неприкосновенный, любой.
Нарисуй мне глаза, но не взгляд, и раскрась роговицы в шершавый;
Этих век лепестки, словно «любишь — нелюбишь», сорви,
Чтобы было не зренье, а трение, чтобы кровавый
И какой-то Другой мне явился для некой бескожей любви.
Чтобы в нём я не мог продолжаться, не мог заключаться,
Чтоб он не был торговец смертельными жизнями, чтоб
Никогда не угнаться, опять никогда не угнаться
За хвостом, спотыкаясь о тело, о круп, или труп, или гроб.
Ода коммуникации
...Не звонится, не пишется, не говорится,
Потому что не слышно, забыто, темно.
И (наверно — от нимбов) засвечены лица,
И в соседнюю вечность открыто окно.
Но не сдвинуться с места в подобном пространстве.
Объективом и вспышкой застигнуты в нём,
Экивоки и символы в чьём-то пасьянсе,
Мы себя обретаем — когда назовём.
И тогда же теряем. Как мышки-норушки,
Мы в своих именах безымянно дрожим.
(И всем телом идём — на обновки, игрушки
Запотевшим витринам, трельяжам чужим.)
Зеркала это двери в такие хоромы,
Где вы разом — татарин, хозяин и гость.
Где вы зрите всех нас — от Фомы до Ерёмы.
Где мы вроде бы вместе, и всё-таки врозь.
Это не одиночество, — не потому что
Мы берёмся за сердце и даже живём;
Ибо всё ж для кого-то (так зло и ненужно)
Мы заботимся, помним, поём...
Снова будет тепло.
Снова будет светать над тобой, надо мной.
Но что было — прошло.
Снова души затеют лихой перелёт:
Сколько звёзд — столько душ.
И кофейная гуща опять не соврёт —
Знай, натягивай гуж!
И бельмом не устанет слепая луна
За окошком сиять.
Нам же ныне (и присно) забота одна:
Дни да ночи считать.
Ибо нет ничего, как писал Парменид, —
Всё житьё да бытьё.
И душа-то уже ни о чём не болит.
Видно, нет и её.
Другому
И куда мне деваться из твоего дискурса, Боже!
Если я вдруг пою, это значит играешь на дудочке — ты.
Будь же с горлом моим бесполезным чуть-чуть осторожен,
Светлый мастер моей наготы.
Вот смотри, вот я вижу твоими словами,
Вот я вижу такой же фонарь, например, не какой-то иной.
Нарисуй мне глаза, наконец, чтобы теми глазами
Мог увидеть я, как ты являешься мной.
Нарисуй меня в зеркальце, в двух или трёх или паче,
В разных позах и лицах, и очную ставку задай.
(Никакому Нарциссу не снилась такая удача)
А потом прикоснись и от прикосновенья растай.
О, придуманный мой, не рассчитанный на поцелуи,
Чересчур бестелесный, бесполый, бесспорный, иной,
Я такой же жестокий, как ты, как любая in sui,
Я такой же безличный, неприкосновенный, любой.
Нарисуй мне глаза, но не взгляд, и раскрась роговицы в шершавый;
Этих век лепестки, словно «любишь — нелюбишь», сорви,
Чтобы было не зренье, а трение, чтобы кровавый
И какой-то Другой мне явился для некой бескожей любви.
Чтобы в нём я не мог продолжаться, не мог заключаться,
Чтоб он не был торговец смертельными жизнями, чтоб
Никогда не угнаться, опять никогда не угнаться
За хвостом, спотыкаясь о тело, о круп, или труп, или гроб.
Ода коммуникации
...Не звонится, не пишется, не говорится,
Потому что не слышно, забыто, темно.
И (наверно — от нимбов) засвечены лица,
И в соседнюю вечность открыто окно.
Но не сдвинуться с места в подобном пространстве.
Объективом и вспышкой застигнуты в нём,
Экивоки и символы в чьём-то пасьянсе,
Мы себя обретаем — когда назовём.
И тогда же теряем. Как мышки-норушки,
Мы в своих именах безымянно дрожим.
(И всем телом идём — на обновки, игрушки
Запотевшим витринам, трельяжам чужим.)
Зеркала это двери в такие хоромы,
Где вы разом — татарин, хозяин и гость.
Где вы зрите всех нас — от Фомы до Ерёмы.
Где мы вроде бы вместе, и всё-таки врозь.
Это не одиночество, — не потому что
Мы берёмся за сердце и даже живём;
Ибо всё ж для кого-то (так зло и ненужно)
Мы заботимся, помним, поём...