Вы здесь
Внутри кита
Сергей ЧЕРНЫШЕВ
В оглохшей воде остывает небо, края разбиты
камышами и ряской, где беззвучно всплывают звезды,
шевеля плавниками — их безгубые, острые рты раскрыты
то ли голодом, то ли донным ужасом семихвостым.
Ты не сможешь опять войти в эти лгущие воды, браза,
раз не вышел тогда, превратился в рисунок светом,
в узелок с изнанки пейзажа — повязки на оба глаза,
за которой — райское облако, или союз советский,
или чулан с пауками от достоевского, неизвестность:
этот день не наступит, этот день не пройдет, смотри —
рыбы выстроились в созвездие, прямо над нашей местностью.
Гераклитовы реки звенят внутри.
белка-блюзкамышами и ряской, где беззвучно всплывают звезды,
шевеля плавниками — их безгубые, острые рты раскрыты
то ли голодом, то ли донным ужасом семихвостым.
Ты не сможешь опять войти в эти лгущие воды, браза,
раз не вышел тогда, превратился в рисунок светом,
в узелок с изнанки пейзажа — повязки на оба глаза,
за которой — райское облако, или союз советский,
или чулан с пауками от достоевского, неизвестность:
этот день не наступит, этот день не пройдет, смотри —
рыбы выстроились в созвездие, прямо над нашей местностью.
Гераклитовы реки звенят внутри.
и закрыл бы книгу а вдруг прищемлю лицо
и спалил бы тетради а вдруг я на четверть треть
переписан туда а остановится колесо
так и белка сойдет с ума некуда ей теперь
а захлопнул книгу превратилось лицо в топор
а спалил слова и пошел по пояс в огне
колесо золотое наше катится до сих пор
только в нем никого и нет
тысячекратное лето и спалил бы тетради а вдруг я на четверть треть
переписан туда а остановится колесо
так и белка сойдет с ума некуда ей теперь
а захлопнул книгу превратилось лицо в топор
а спалил слова и пошел по пояс в огне
колесо золотое наше катится до сих пор
только в нем никого и нет
Как же мы остановимся. Глянь: воздух, стиснутый в кулаке,
течет голосами, воем, тысячекратным летом,
снегом, мускусным эхом, нежной водою рек
несуществующих или будущих. Знаешь, однажды спетое
течет голосами, воем, тысячекратным летом,
снегом, мускусным эхом, нежной водою рек
несуществующих или будущих. Знаешь, однажды спетое
продолжает дрожать во всех четырех мирах:
в огненном сила, в каменном сердце, а в водяном
или воздушном: слова, дыхание, темный страх
глубины, высоты — и беспамятства, в основном.
Вот уж фиг — а попрешь против кармы, так быть тебе
закольцованным нахрен, гоняющим всхлип по кругу.
Вон орфей оглянулся, а получилось — в лицо судьбе
плыть со свернутой шеей в реке ледяного звука.
шагающий лесв огненном сила, в каменном сердце, а в водяном
или воздушном: слова, дыхание, темный страх
глубины, высоты — и беспамятства, в основном.
Вот уж фиг — а попрешь против кармы, так быть тебе
закольцованным нахрен, гоняющим всхлип по кругу.
Вон орфей оглянулся, а получилось — в лицо судьбе
плыть со свернутой шеей в реке ледяного звука.
часы говорят пустое, перестают подходить ключи,
слепая собака рычит на хлеб, не узнаёт хозяев.
слова переходят в листву и гул и делаются ничьи —
перехожее дерево, от которого падает тень косая.
ты уже узнаёшь эту фильму? сейчас засияет смысл
и серьезно счастливые люди начнут убивать друг дружку:
вот ведь жизнь удалася, дружок! а уж как небеса удались
над ощеренным лесом немым, уходящим, ненужным.
сольслепая собака рычит на хлеб, не узнаёт хозяев.
слова переходят в листву и гул и делаются ничьи —
перехожее дерево, от которого падает тень косая.
ты уже узнаёшь эту фильму? сейчас засияет смысл
и серьезно счастливые люди начнут убивать друг дружку:
вот ведь жизнь удалася, дружок! а уж как небеса удались
над ощеренным лесом немым, уходящим, ненужным.
Солнце почти любовь — не греет еще, но уже слепит.
Вытянешь вдох свой — нитку из неба зимнего, шерстяного.
Темно-синяя кожа Нут с соленой испариной звезд горит
за старым марлевым облаком, вытертым до основы.
Обещанья вспархивают от губ — мотыльки, обезумевшая слюда.
Наши тайны просты, одинаковы на просвет, на любом прочитаны
языке — как на пламени письма с млечными строками, ябеды в никуда,
песенки про любовь, соляные, межевые, хлебные челобитные.
Вам, подземные — бледный цветок, золотая фольга да прядь.
Вам, высокие — шепот, буковки, огоньки, голова повинная.
Монета воде, чтобы вспомнила, а огню — то, что может взять
и отнести это небу, солью горячей на кожу синюю.
на водной гладиВытянешь вдох свой — нитку из неба зимнего, шерстяного.
Темно-синяя кожа Нут с соленой испариной звезд горит
за старым марлевым облаком, вытертым до основы.
Обещанья вспархивают от губ — мотыльки, обезумевшая слюда.
Наши тайны просты, одинаковы на просвет, на любом прочитаны
языке — как на пламени письма с млечными строками, ябеды в никуда,
песенки про любовь, соляные, межевые, хлебные челобитные.
Вам, подземные — бледный цветок, золотая фольга да прядь.
Вам, высокие — шепот, буковки, огоньки, голова повинная.
Монета воде, чтобы вспомнила, а огню — то, что может взять
и отнести это небу, солью горячей на кожу синюю.
Сулиме
словно вселенная сделана здесь, в одичавшей деревне —
(долгие зимы вообще рукодельны): два синих пятна
на розоватом овале и долгие ноги — суть дева,
желтый квадрат в темноте — суть окно, что горит допоздна,
белка как рыжая клякса в зеленом игольчатом мраке.
...якорь моряк запоздалый волочит, земля далека.
рыбы выходят навстречу, затворами лязгают раки —
прячут звезду под водой, не пускают домой моряка.
(долгие зимы вообще рукодельны): два синих пятна
на розоватом овале и долгие ноги — суть дева,
желтый квадрат в темноте — суть окно, что горит допоздна,
белка как рыжая клякса в зеленом игольчатом мраке.
...якорь моряк запоздалый волочит, земля далека.
рыбы выходят навстречу, затворами лязгают раки —
прячут звезду под водой, не пускают домой моряка.
бедный ложится на воду и плачет о дальних, печальных,
беличьих диких лесах с деревенькой безумной той,
где его дева по глади выводит окьян изначальный,
полный нелепых чудовищ, с горящей из бездны звездой.
товарищ, мы едем далёко, далёко от этой землибеличьих диких лесах с деревенькой безумной той,
где его дева по глади выводит окьян изначальный,
полный нелепых чудовищ, с горящей из бездны звездой.
говорилось же: речь — упражнение в тишине,
наступающей после слов, поющей железным эхом,
тебе нечего мне сказать, и услышать тебя мне не-
чем, как немотою сквозной, слабоумным смехом.
многопалое пламя машет руками внутри земли
под колодезной, волглой, беспамятной темнотою,
нас сотрут вот здесь, а нарисуют уже вдали,
проигравших в деталях, хотя посмотри — не стоит
ни один человек, ни любое их множество, ни
упоминанья, ни собственной речи в дикой
тишине за границами боли, а глянут вниз —
что иван им, что табурет, что тигор.
вот и рисуют нас, забывая то этих, то тех,
с лишними головами, членами, с лампочками в глазах,
с заштрихованной памятью, стоящих на пустоте
с деревьями и домами, и яростным небом за.
внутри китанаступающей после слов, поющей железным эхом,
тебе нечего мне сказать, и услышать тебя мне не-
чем, как немотою сквозной, слабоумным смехом.
многопалое пламя машет руками внутри земли
под колодезной, волглой, беспамятной темнотою,
нас сотрут вот здесь, а нарисуют уже вдали,
проигравших в деталях, хотя посмотри — не стоит
ни один человек, ни любое их множество, ни
упоминанья, ни собственной речи в дикой
тишине за границами боли, а глянут вниз —
что иван им, что табурет, что тигор.
вот и рисуют нас, забывая то этих, то тех,
с лишними головами, членами, с лампочками в глазах,
с заштрихованной памятью, стоящих на пустоте
с деревьями и домами, и яростным небом за.
как иона, запомнивший перистый, голубой зевок
этой бледно-чухонской, чахоточной, летней дали,
зазимуешь в сумерках, размокающих и усталых,
что все дальше в воды, где зыбко и глубоко.
где переболевши речью — ни говорить,
ни понимать не хочешь, ни перетекать из мозга
стеклянистой слюной в пространство, в котором просто
пытаешься не раствориться, покуда еще внутри.
ну какая здесь весть, если слышится только гул
одуревшей крови, безъязыкое пенье древней
земноводной коры, для которой любое время —
наступившее, болезненно твердеющее в мозгу.
этой бледно-чухонской, чахоточной, летней дали,
зазимуешь в сумерках, размокающих и усталых,
что все дальше в воды, где зыбко и глубоко.
где переболевши речью — ни говорить,
ни понимать не хочешь, ни перетекать из мозга
стеклянистой слюной в пространство, в котором просто
пытаешься не раствориться, покуда еще внутри.
ну какая здесь весть, если слышится только гул
одуревшей крови, безъязыкое пенье древней
земноводной коры, для которой любое время —
наступившее, болезненно твердеющее в мозгу.