Вы здесь
За просто так
* * *
За просто так, за то, что воробей
Резвиться не устанет — непоседа, —
За то, что пух осыпался с ветвей,
Пушистее декабрьского снега,
За то, что я еще не испытал
Любви чудесной каторжные муки,
За то, что солнцем залитый бульвар
Чужих подошв подсчитывает стуки,
Еще за то, что обнаглевший пес
Четвертый день дежурит у порога,
За то, что я хотел, но не донес
Под сердцем обескровленного Бога,
За всех вокруг, за мелочи, пыльцу
Пустячных дел, оконченных к обеду, —
За это все, ладонь прижав к лицу,
Я никуда отсюда не уеду…
* * *
Венецианской папироской
(Уже примерно полчаса)
Иосиф Александрыч Бродский
Дымит и смотрит в небеса.
Звучит мотив фортепианный,
Но тает с дымом сигарет
И профиль Кушнера туманный,
И Рейна грузный силуэт.
* * *
Христос воскрес, а Лёша не воскрес.
Попал на Старом рынке, у «художки»,
Как рассказали старшие, в замес,
Минут пятнадцать ждали неотложки.
В двух метрах продавали куличи,
Иконки, серебро — в церковной лавке.
И напрягались, словно силачи,
Святые лики, лежа на подставке.
Хоть Богоматерь хмурила чело,
Косясь на шило, всаженное строго
Под пятое — смертельное — ребро,
Быстрее не приехала подмога.
Подумал я: успеет ли простить
Меня Господь? И можно ль отвертеться?
Лишь медсестра пыталась запустить
По новой обескровленное сердце.
* * *
Молча вышел из школьных ворот
Толстопузый очкарик-задрот
С «трояками» по точным наукам.
Ближе к дому свернул переулком.
Он тогда заучил назубок:
Нет решебников к сложной задаче.
Только математический бог
Навсегда отказал в пересдаче:
Раскрывает картонный журнал,
Где закладки торчат, как купюры.
До смешного становится мал
Список пройденной литературы.
И выходит сценарий иной:
Школьник прячет убор головной
И заходит в последние двери,
На печаль умножая потери.
* * *
По субботам в клубе позабытом,
Где сгущался мрак, хрипел шансон,
Притворялся уркой и бандитом
Каждый перепившийся гондон.
Грубое словечко, но поверьте —
Мне другого здесь не подобрать.
Пацанам казалось: нету смерти,
Здесь никто не будет умирать.
Первым Лёша был, который часто
В самогон подмешивал карбид.
На «Урале» он заехал в царство
Трезвых и бездушных аонид.
Мы пришли на похороны эти,
Будто на премьеру в кинозал.
«Ничего страшнее нет на свете!» —
Про себя я тихо повторял.
А потом Андрей поймал печенкой
Ржавый нож и вмиг сошел на нет,
Я стоял и плакал, как девчонка,
Весь в дыму моршанских сигарет:
«Отче наш, иже еси на небе,
Даждь нам днесь, избави от грехов
И остави в этом ширпотребе,
В Царствии пластмассовых венков».
И сейчас, когда прошло полвека
Или больше, — да не в этом суть:
Не боюсь живого человека,
Много больше мертвого боюсь,
Потому что как глаза ни прячь ты
И усталым ни води плечом,
Лишь крестов расшатанные мачты
Всех живей на кладбище пустом.
* * *
Керамическая смерть
Не всегда людской короче.
Блюдцу сложно умереть,
Человеку это проще:
Шило сунь ему в живот —
Наземь грохнется и только.
А керамика живет
До последнего осколка...
* * *
Тяжкой долею гонимы,
Связаны одной судьбой,
Заходили в магазины,
Закупались колбасой,
Пивом светлым, пивом темным,
Водкой теплой, как навоз.
И гудел о чем-то стремном
Одноглазый паровоз.
Светит месяц, светит чистый,
Как цыганка в золотом,
Мы его в ломбард на Чистой
До аванса отнесем.
Нет, не думы роковые
Хмурят бледное чело,
Это деньги гробовые
Тратить время подошло.
Я добрался до конечной
Остановки, где тупик.
Там мороз бесчеловечный
До костей в меня проник.
И остался, как заноза,
Лет на семьдесят вперед.
Долгожданная мимоза
Все никак не расцветет.
* * *
Никто не умер. Никогда
Никто не умирал.
Никто прожженные года
По пальцам не считал.
Ложились в гроб живей живых.
Ложились как один,
Чтоб жить в раскатах грозовых
И в отблеске витрин.
* * *
Морозного глоток горячий
Смешаешь с дымом табака
И по ступенькам, как незрячий,
Уходишь прямо в облака.
И там прикуриваешь снова,
Потом бычкуешь и опять
Простого, мраморного слова
Не можешь в рифму подобрать.
Губами шевелишь немыми,
Руками дергаешь, чудак
(Так за решетками стальными
Полжизни тычутся во мрак).
Осознаешь, что шел впустую,
Исчиркав спичку о стекло,
Как будто голову седую
Лучом Господним припекло.
* * *
Живу как все, одергиваю тюль.
За рамою беснуется июль,
В наколках весь, и пахнет перегаром.
Но я большой, мне скоро тридцать лет,
Когда Господень припекает свет,
Я упиваюсь солнечным ударом.
Да, было время: бегал карапуз,
Мотал на ус, тащил вселенский груз,
Боролся, как с гомеровским Циклопом,
С кошмарами, к земному охладев.
И слишком часто не везло на дев,
Поэтому не верил гороскопам.
Все вышло так, как я и представлял:
Седой моряк не удержал штурвал,
Проспал Итаку, загубил матросов,
Один остался, кончился один,
Печальный кареглазый исполин,
К которому у неба нет вопросов.
Кошмар на рассвете
Наречием движений крючковатых,
На языке глухонемых
Я спрашиваю мальчика из книг:
«Какого черта за спиной возник
С крылами мой сосед придурковатый
И смотрит, точно я — один из них?»
Но мальчика забрали в детский дом,
Где сделанный из бритвы кипятильник
Завхоз отключит, дернув за рубильник,
И дразнится береза за окном.
Где в потолок вбивают два крюка,
Чтоб смерть тебя нашла наверняка.
...Но громче смерти захрипел будильник...
* * *
Учился на тройки, езжу теперь на «тройке».
В старом троллейбусе люди друг другу волки:
Заденешь плечом соседа, услышишь: «Падла!
Грязный и рваный, так тебе, сука, и надо!»
Так мне и надо. В рюмочной захудалой
Я выбираю между бесцветной и алой
Жидкостью, что на витрине и в прейскуранте
Лучшая перспектива при всем таланте.
Что тебе снится, Тускарь? О чем печалишь?
Банки пивные, как поплавки, качаешь.
Думаешь выйти из берегов в апреле,
Все затопить к чертям на Страстной неделе?
Это ли не финал? Торжественный, величавый,
Мною предсказанный, речью моей картавой,
Глоткой моей луженой, хрипящей матом
В троллейбусе, ускользающем за закатом.