Вы здесь
Жупь. Истории про Сашу.
Жупь
В сером небе утопает туман, домик утопает, все утопает, вчера в нем утопает и сегодня. А завтра еще не пришло. На окраине домик — натянул покатую крышу-шапку и блестит окошками-глазами. В домике кот, стол круглый, люстра репкой, ложки, вилки, чашки, мама, Саша. Часы скрипят, пол поскрипывает, сверчок хвостом дрыгает.
— Не дрыгают сверчки хвостами.
— Тогда ногой.
— И ног у него нет, только лапки.
— Как же он ходит?
— Он не ходит. Сидит, шумит.
— Хороший.
— Да уж.
Оживает чайник, звенит водой о бок, блестит крышечкой. Уставшее солнце на полу ленивой змеей-полоской разлеглось и потягивается. На скатерти рисунок — всадник летит, пыль поднимает, конь недовольный скачет, грива мятая развевается.
Саша в окно смотрит, вдали деревья и вечерние всполохи, на подоконнике в углу паутина скомкалась, а Саша вдруг вспоминает:
— Мама, а Жупь не прилетала?
— Не прилетала. Но оставила в прошлый раз для тебя булку с повидлом, свежую. Будешь?
— Будю.
* * *
Жупь — птица степная. Вечером мама и Саша выходят за калитку и утопают взглядом в дали. В степи — травы разноцветные, пахучие: бурачок, горицвет, медведица, чабрец, полынь — шепчутся, переплетаются, волнуются, толкаются, ругаются. Саша зажмуривается и представляет, как прыгает в мягкую траву, падает, падает, и до самой мягкой земли. В траве звери шершавые водятся: жук-олень, богомол, кузнечики, гусенички. Саша со всего разбега жуку на спину прыгает, тот бодается, упирается, жук огромный стал, как носорог. Саша хохочет и ногами дрыгает. Потом, раскачавшись, на кузнечика длинного прыгает, и-и-и! Ка-ак они полетят, как подпрыгнут! И вни-и-из, и-и-и…
— Саша, вылезай из травы, весь в росе!
— Уползу!
— Вылезай.
— Пры-ы-ыг!
— В траве весь.
— А у кузнечика ноги!
— Очевидно. Пойдем чай пить.
— Цай!
* * *
Совсем стемнело. Мама ведет Сашу за руку домой. Он оглядывается — там, далеко, в траве жук-олень свалился на бок, шевелит лапками, сердится. Вокруг сбежались муравьи, смотрят, переговариваются, переглядываются. Сверху раздается громкий звук — как будто простыня хлопает воздухом на ветру. Муравьи разбегаются, жук падает на спину. Сверху приближается и посвистывает, крылья хлопают и…
— Не балуйся. Зачем печенье ложкой раскрошил?
— Смотри — крошки бегают.
— Мне кажется, нет.
— Давай это для муравьев оставим?
— Отличная идея. Картошки им еще разогреть?
— Неть. Картошка невкусная.
— Интересный такой.
— Мама, а жупь не прилетала?
— Ты когда днем, помнишь, в сад убежал без спросу?.. Она как раз залетала, но говорит: «Времени сейчас нет, надо лететь. Вот Саше конфету передай».
— Ух ты! И ничего не сказала больше?
— Только кивнула.
— Ладно.
* * *
Одеяло сверху колючее, снизу холодное, на обоях узор желтоватый: цветочки, цветочки, узор, крючок, рыцарь, динозавр, машина, машина, машина. Глаза закрываются, и Саша видит, как грузовик несется, пыльный, дребезжит, гремит, а Саша на коленках у мамы сидит, в окно машинино смотрит, а там дорога мелькает, пылится, убегает, камнями стреляется. За рулем папа сердится. Мама переживает, поправляет Саше куртку. Вдруг вдалеке крылья начинают хлопать, столбом ввысь что-то взлетает и исчезает в точку.
— Мама, там, кажется, жупь пролетала.
— Это вряд ли, она сейчас в Чебоксарах.
— Зачем?
— Семинар у нее там. По археологии.
— Архилоги? Звери такие?
— Нет, землю копают.
— Кроты.
— Ну да.
— Не забивай мальчику голову. Дура.
Совсем ночь. Саша в сон падает, и теперь все мягко-мягко вокруг, только синь глубокая сгущается, укачивает, жук пролетает мимо, обиженный, обида во все стороны разлетается и на Сашу попадает, а он только рукой отмахивается и летит растянуто-медленно — вниз, вниз и потом вперед. Пролетает мимо люстра-репка, занавески, карандаши, запылившаяся старая бритва — папа за ней не вернется. Саша в степи. Темно вокруг, но не страшно, луна только зеленым и странным траву подсвечивает, и Саша один стоит, и Жупь ждет. Все кругом трещит, шепчется, деревья вдалеке кряхтят и жалуются. Он ждет долго, минуты друг за друга цепляются и растягиваются, а Жупи все нет. Саша ложится на траву, сворачивается калачиком и лежит. Тихо. Вдруг раздается шум, хлопают крылья. Большое гулко приземляется на землю рядом. «Жупь!» — вскакивает Саша. Жупь смотрит на него — подходит и трогает его клювом. В клюве мячик цветной и каучуковый. Птица оставляет мячик, смотрит боком, топает и улетает.
«Жупь больше не прилетит», — думает Саша.
* * *
Саша спит, за окном становится все светлее. Утро. Мама поправляет одеяло и кладет Саше в руку каучуковый мячик.
Шелкопряд
Он мысленно выстраивал их в ряд. Жук, пчела, червяк, гусеничка, мотылек и таинственный шелкопряд. С жуком все понятно — жужжит, чернеет спиной, летит грозно и неуклюже одновременно и падает на спину замертво, если что-то приключится. Пчела опасная и кусучая, о ней и говорить страшно. Сашу она не цапала ни разу, но он видел, как распухла и отекла щека у соседской Любки, как она ревела самым звонким звуком, который Саша слышал за всю свою пятилетнюю жизнь, как охала и ухала вокруг нее одутловатая квадратная тетя Люба и как от ее неловких и размашистых движений с грохотом с соседского стола слетел алюминиевый чайник и разлился водой. Червяк, напротив, спокойный и неторопливый, что, несомненно, мешает ему жить — много раз Саша видел, как медленного червяка разрубало напополам лопатой, а то и вовсе разрывало на куски грязными руками соседского Веньки. Гусеничка поражала Сашу своей экзотической красотой, а мотылек — глупостью: этот был быстрый и красивый, но до чего неумный — летел на лампу, которую включали по вечерам, с мягким стуком раз за разом шлепался о стекло, пока не попадал внутрь и не исчезал там. Саша поначалу каждый раз ждал, когда очередной мотылек вернется, но потом понял, что тот улетал в лампу навсегда.
И только шелкопряда Саша никогда не видел, а когда начал спрашивать у взрослых, которые были на даче, как выглядит шел-ко-пряд, они сначала уверенно начинали:
— Это такой!.. Э-э… Ну… такой!
— Такой, с крыльями. Наверное.
— Червяк такой.
А потом не очень уверенно продолжали:
— Жук такой…
— Бабочка такая?
— Шелк делает…
Саша понял, что с шелкопрядом никто из взрослых знаком не был.
В тот день, ковыряясь совком в сыром песке, Саша снова вспомнил о шелкопряде.
Повалившись на спину и растянувшись во весь рост, он стал рассматривать лениво плывущие по небу мятые облака. Постепенно облака все прояснили: шероховатый и одновременно пушистый шелкопряд сидит у себя в доме (красивый семиэтажный дом из песчинок, мелкого мусора и глины), за спиной у него шевелятся крылья, а из окна нитка тянется вниз, а внизу сто муравьев один за другим нитку тянут, тянут, тя-я-янут…
— Тутовый шелкопряд, — внезапно произнес за ужином дядя Петя, сухощавый и угрюмый. Он почти ни с кем не говорил, всегда был хмурым и мрачным. Рано утром он уходил на рыбалку и возвращался обычно вечером, почти всегда пропуская ужин. Но в этот раз ужин был позже и дяде Пете пришлось сесть за стол.
— Тутовый? Потому что он тут? — изумился Саша.
Дядя не ответил. Наоборот, снова помрачнел и уткнулся в свою тарелку. Остальные были заняты глупой взрослой беседой о каких-то Кораблёвых, и каких-то переездах на осень, и о каких-то ремонтах и Сашиного вопроса не услышали.
Весь оставшийся вечер, до самого темна, Саша искал шелкопряда. Тут — значит рядом, поэтому он облазил весь дом: заглянул во все уголки и закоулки и изучил каждое дерево в саду. Пока никто не видел, залез рукой в бак с холодной водой (вдруг шелкопряд сидит на дне) и в конце долго исследовал огород (осмотрел все листы капусты, все пупырчато-неровные огурцы в теплице, прощупал гладкие листы щавеля и длинные зеленые острые перья лука), пока бабушка не начала ругать за то, что он «потоптал все кабачки, лук помял и вымазался весь с ног до головы опять, чертенок, да еще и вымок». Саша не обратил внимания на эти мелочи — был слишком увлечен исследованием и если и заревел, то не оттого, что бабушка заругала, а потому что шелкопряд не нашелся.
— Три года уже их нет. Один живет. Вот к нам в этом году приехал и все молчит. Смотреть не могу. Со мной не говорит, ни с кем не говорит, — поздно вечером, в постели, сквозь сон Саша услышал, как бабушка на крыльце негромко говорит с соседкой. — в аварии разбились Лена со Светочкой. На детей не может смотреть — я же вижу.
Саше снилось, что он приходит в гости к Шелкопряду и садится с ним рядом на стульчик из срезанного стебля ромашки. В окошке вдалеке не спеша проползает гусеница, на голове у нее элегантная серая шляпка, в разноцветных волосках на спине переливается солнце, и вся гусеница необыкновенно хороша. В дверь на секунду заглядывает пчела, но не успевает Саша испугаться, как она уже исчезает. Шелкопряд молчит, только шевелит свободной от шелковых нитей лапкой и слегка улыбается. Мальчик жалуется Шелкопряду, что дядя молчит и на Сашу глядеть не может, но зато дядя знает, что Шелкопряд тут. Шелкопряд вздыхает, улыбается и пускает на Сашу струю шелка, и шелк окутывает его, и вот Саша в коконе, и в коконе тепло, укачивает, убаюкивает, хорошо, Саша спит, Саша спит…
— Саша спит.
— Ладно.
— Ты на рыбалку пошел?
— Да.
Утром Саше было очень жарко и заболело горло, и взрослые сказали ему, что он заболел. Весь день он проспал, в перерывах между сном его кормили невкусным лекарством и вкусным бульоном, он немного хныкал, но потом снова спал и сквозь жару снова нырял в траву к шелкопряду. Когда за окном почти стемнело, он проснулся, было хорошо и прохладно. В комнату зашел дядя. Он сел на край кровати и протянул Саше книгу.
— Вот тут, на сорок четвертой странице. Про шелкопряда.
Саша зашелестел страницами, которые мелькнули белым в сумерках. С картинки на него смотрел большой коричневый усатый мотылек, сидящий на блестящем зеленом листе.
— Не похож, — вздохнул Саша.
— Я знаю, — сказал дядя.
Утром, когда Саша проснулся, мама зашла в комнату, потрогала Сашин лоб, убедилась, что он не горячий, и стала раскрывать шторы.
— А это что за книга?
— Дядя подарил. Энциклопедия животных. Он уже ушел на рыбалку?
— Он уехал домой сегодня. Можно посмотрю?
В комнату проник яркий свет августовского солнца. Мама открыла книгу. На первых страницах было написано круглым неровным почерком: «Это книга Волковой Светланы, 7 лет, будущиго биолога и иследователя».
Между рамами окна билась серая пыльная бабочка. Из последних сил она вылетела в открытую форточку. Саша долго смотрел, как облачко пыли медленно оседало на подоконник.
Рыба
В этом году ему казалось все совсем другим. Воздух был холоднее, деревья суровее, мама чаще ругала за шалости, а кот из теплого податливого комка превратился в клокастого злючего хищника. Сашу он даже глубоко царапнул один раз, и мальчик помнил, как едко пахла и текла зеленка, как она пролилась на коленку и сползла тонкой струйкой почти до носка, там иссякла и мгновенно впиталась. Саша ревел с минуту, потом всхлипывал еще минут десять, вокруг волнами расходилась атмосфера глубокой поддержки и понимания, а мама с бабушкой слились в одно большое сочувствие. Потом Саша отвлекся на саранчу, которая опрометчиво влетела огромным прыжком в их сад, и на целый час мир сузился до короткого жизненного пути не очень складного существа с длинными лапами-механизмами и не самой счастливой судьбой. Стремительный путь саранчи (уже без пары лап) резко прервался, когда неуклюжий дедушка наступил на нее ногой в старом резиновом шлепке. Саша ревел еще раз, но потом позвали к полднику и мальчик увлекся киселем.
К ночи, когда на крыльцо стали сползать сумерки, мама натянула на сопротивлявшегося Сашу колючую кофту и усадила за стол, высыпав из пыльной коробочки домино. Он не умел играть, но любил выставлять костяшки в ряд, строить маленькие башенки-города, гулко стучать ими о стол и вспоминать, как взрослые, играя в домино, зачем-то все время выкрикивают: «Рыба!» Дедушка в это время подсел с другой стороны стола и стал обматывать синей изолентой дряхлый приемник. Изолентой дедушка чинил все предметы.
— Завтра за рыбой пойдем, Сашок.
— Рыба!
— Главное, чтобы была.
— Мокрая?
— Наверное. Какая будет.
Засыпая, Саша представлял рыбу, за которой они пойдут. Огромная и сизая, она шевелила прозрачными плавниками и медленно и задумчиво рассекала дрожащую воду. Саша тянулся за ней, и руки чувствовали прохладу, легко доставали до рыбы, уже проглотившей крючок. Ударив по воде хвостом несколько раз, она оказывалась над водой, в густом утреннем воздухе. Вот рыба уже у Саши в руках, и он рад — рыба у него, рыба с ним…
Утром Саша проснулся и сразу побежал на террасу — там уже с утренним уютным звоном расставляли тарелки и чашки к завтраку.
— Куда босиком, пол холодный!
— Где дедушка? За рыбой!
— Скоро вернется. Успеете. Умываться пошли.
Умывание, завтрак и чтение после него длились так долго, а дедушка так долго не шел, что Саша в итоге надулся, залез в кучу песка и стал сердито шлепать ведерком башенки — одну, вторую, третью, другую, еще, целый ряд башенок. Постепенно мир снова стал понятнее и логичнее, и про рыбу Саша стал забывать.
Но когда к обеду дедушка, заскрипев калиткой, вшаркал в сад, Саша мгновенно вспомнил холодную тяжесть рыбы в руках и с криком побежал ему навстречу, повалив по дороге ведро с недавно собранной вишней. Вишня бесшумно рассыпалась и заалела в укропе, бабушка запричитала, а дедушка отчего-то внезапно схватился за поясницу.
— За рыбой идем?!
— А… Идем, идем.
— Пошли!
— А обедать?
— Не хоцу-у-у…
После обеда заставили спать.
Солнце уже превратилось из колкого и обжигающего в обливающее теплым предвечерним светом, когда они с дедушкой вышли на улицу и зашагали по дороге с примятой травой. Одна Сашина рука утопала в сухой дедушкиной ладони, а второй он цеплял на ходу все, до чего мог дотянуться: высокие стебли одуванчиков, облезлые спины заборов, низкие листья одичавших кустов малины. Они вышли на широкую улицу, которая, единственная в поселке, была одарена щербатым, неровным асфальтом.
Приблизились к невысокому зданию с кривой металлической дверью, и дедушка за руку стал здороваться с огромными басовитыми мужиками, стоящими у входа. Внутри было темно и прохладно, пахло соленым и в углу что-то звенело и перестукивалось. Дедушка вдруг стал удивительно быстрым, в мгновение исчез и появился с огромной кружкой, переливающейся янтарным. Саше он протянул конфету на палочке, завернутую в пестрое. Пока внук боролся с плотной оберткой, дедушка успел выпить поблескивающее во мгле содержимое, исчезнуть снова и вернуться еще с одной кружкой. Саша засунул конфету в рот и стал разглядывать огромные весы, одиноко стоявшие в углу, покрытые пылью и мелкими черными букашками. Под весами лежала полуживая огромная муха с поломанным крылом — последние звуки в ее жизни были похожи на поскрипывание сломанного будильника. Дедушка успел справиться со второй кружкой и, одолев третью, подошел к Саше:
— Пошли домой, Сашок.
— А рыба?!
— Точно. Рыба.
Они подошли к прилавку, и хмурая женщина, посмотрев на них недовольно, медленно развернулась и исчезла в полумраке. Ее не было так долго, что Саша начал волноваться, а дедушка — задремывать, оперевшись на покатую витрину с мутным стеклом. Женщина внезапно появилась, неся на вытянутых руках огромную сизую рыбину. Дедушка очнулся, полез за деньгами в карманы штанов, долго возился, отсчитывая скомканные купюры. Рыбину опустили в прозрачный целлофан, после чего она наконец оказалась у Саши в руках. Упругая, с круглым глазом, она холодила руки и пахла тиной. Саша крепко обнял ее и тоже резко захотел спать. Брусочки домино радостно застучали по столу в глубине магазина: рыба у него, рыба с ним…
Потеря
Была хрупкая, настойчивая и затянувшаяся осень, которая так распласталась, размазалась по городу, что смурные, еще больше посеревшие пятиэтажки словно гнулись и пошатывались под ее желто-коричневой тяжестью. Все вокруг жаловались на октябрь. Октябрь холодный, октябрь мрачный, октябрь слякотный, октябрь слишком быстро наступил, октябрь никак не закончится. Одному Саше октябрь нравился — как нравились ему резиновые сапоги, и рассекать в них по глубоким лужам, и собирать желтые, пожухшие по краям листья, разбегаться и пинать огромные кучи из них в парке.
Однажды они с мамой пошли на почту — забирать посылку. Саша взял с собой небольшую пожарную машину и по дороге все время пытался прокатить ее то по облезшей краской спинке скамейки, то по краю металлического палисадника, то просто по маминой руке, что у нее вызывало мягкое рассеянное раздражение:
— Саша, ну в самом деле!
Когда они подошли к зданию почты — покосившемуся домику с проржавелым крыльцом и деревянными ступеньками, от которого уже издалека тянуло ощущением тревоги и недовольства, в сером и неприглядном небе стало совсем мрачно и в воздухе зашевелились капли дождя. На почту была очередь, она заканчивалась на улице, и так как крыльцо было уже занято людьми в плащах, куртках и вязаных шапках, мама раскрыла зонт и они с Сашей примостились рядом, прижавшись друг к другу. Долго тянулись минуты, но очередь в итоге сжалилась над ожидающими и сжалась. Саша с мамой оказались внутри, а еще через двадцать минут — у заветного окошка, за которым виднелась недовольная женщина с лицом, колко бледневшим в окружении сероватой дымки волос.
Саша заметил в проеме двери мелькнувший черный косматый хвост. Блеснула лужа, дверь распахнулась, но ничего интересного не произошло — вместо этого проем полностью заполнила собой конусообразная женщина. Постояв и тяжело отдышавшись (четыре крыльцовых ступеньки почти отражались в ее утомленном выражении лица), она грузно зашагала к окошку с бандеролями. Мама в это время что-то пыталась доказать колючей и серой женщине в окошке, слова которой Саша разобрать не смог:
— Какое заявление?
— …
— Вот паспорт.
— …
— Где расписаться?
— …
— Отдайте паспорт.
— …
— Отдайте паспорт!
— …
— Я же вам говорю…
Сутулая старуха острым локтем нечаянно толкнула Сашу, и ему стало невыносимо тоскливо — настолько, что захотелось снова на воздух, в мокрый октябрь, к блестящим лужам. Мальчик незаметно выскользнул, деревянная дверь недовольно и резко скрипнула и глухо захлопнулась у него за спиной.
Огромный черный пес сидел на краю тротуара и пристально смотрел на Сашу. Саша собак не боялся — он знал, что почти все они или друзья пограничников, или добрые дворняги, других он не видел. Поэтому Саша подошел к нему и погладил. Пес прижал уши и растянулся на животе, положив голову на передние лапы. Хвост весело забился туда-сюда.
«Голодный и добрый», — подумал Саша и полез в карман за конфетой, которую перед выходом ему дала бабушка. Вытянутый из глубокого кармана батончик почти уже развернулся и пребывал в полурастаявшем состоянии — Саша смело протянул конфету псу, который лихо повернул головой и мягко и молниеносно слизнул конфету с руки. Затем, глубоко и немного нервно зевнув, пес резко поднялся и направился в сторону парка. Мальчик собрался было вернуться к маме, но когда он посмотрел в сторону почты, то увидел в проеме пирамидообразную тетю и внутри снова стало тоскливо и пыльно. Невыносимо захотелось узнать, куда побежал огромный пес. Саша оглянулся на почту и («Я только мигом!») решил немного проводить пса, который огромным черным пятном медленно удалялся вдаль.
Совсем скоро случился еще один поворот, потом еще один, собака остановилась и села, Саша наконец ее догнал, но радость сменилась ужасом — он оказался в совершенно незнакомом месте. Справа неизвестный сквер, слева — угрожающе красный дом, через дорогу — продуктовый магазин с немытыми окнами. Мимо проспешило несколько прохожих, мальчик оглянулся по сторонам и тихо заревел. Собака подошла к нему, села и ткнулась мордой. Саша обнял ее за шею и так и застыл, изредка всхлипывая.
* * *
Виктор Петрович шел по улице, слегка похрамывая — от слякотной погоды у него всегда ныло правое колено, результат старой спортивной травмы. На душе было тоскливо — вот уже как две недели он не видел Тибета, шестилетнего ньюфаундленда, который всегда до этого отличался славным добрым нравом и примерным послушанием. По какой-то неожиданной причуде, разыгравшись на прогулке, Тибет внезапно убежал куда-то и потом не вернулся. Все эти дни Виктор Петрович искал его, но с каждым часом надежда вернуть собаку таяла. За две недели многочасовые выматывающие прогулки по городу уже вошли в его привычку, равно как и постоянное высматривание черного пятна. Сегодня он гулял уже четыре часа, совсем устал и решил направляться к дому.
На другой стороне улицы он увидел небольшую толпу — не было видно, вокруг чего собрались люди, и что-то заставило Виктора Петровича, превозмогая усталость, направиться в их сторону. В какой-то момент в толпе мелькнуло черное.
— Потерялся!
— Мальчик, как твою маму зовут?
— Где ты живешь?
— Молчит, ничего не говорит.
— Надо в милицию его вести.
— Как ты его поведешь — собака вон какая.
Виктор Петрович подошел ближе, стоявшая перед ним сухонькая старушка посторонилась. На тротуаре сидел Тибет, которого обнимал пятилетний мальчик, всхлипывая и размазывая слезы по лицу. Пес не двигался, но людей к себе не подпускал и отпугивал их легким рычанием.
— Тибет! — позвал Виктор Петрович.
Собака вздрогнула, мягко вырвалась из объятий ребенка, резко повернула голову и с громким лаем устремилась в сторону хозяина. Встав в полный рост, яростно размахивая хвостом, Тибет стал лизать лицо Виктора Петровича. Саша удивленно смотрел на них и даже перестал плакать. Толпа, не успев сообразить, что произошло, замолкла и тоже изумленно застыла.
— Ты куда пропал, дурачина? — бормотал Виктор Петрович. — Ищу хожу тебя, а ты тут прохлаждаешься…
Собака снова встала на четыре лапы, а Виктор Петрович подошел к мальчику и спросил:
— Ты где Тибета встретил, малыш?
— На почте, — тихо сказал мальчик.
— Так надо на почту его отвести — тут она одна в районе, — наконец подал голос кто-то из толпы, которая к этому моменту немного поредела.
— Да вон уже бежит какая-то, — сказала старушка.
Мама в расстегнутом пальто, с Сашиной машинкой в руках бежала в их сторону. Саша увидел ее, мир вдруг снова стал простым и гармоничным, и мальчик с облегчением громко заревел.
* * *
Каждый вечер сотрудница почты Громовского района Раиса Борисовна, готовя свой скромный ужин (картофель-пюре, вареная курица, овальные, еле красные помидоры), прислушивалась к звукам темного гулкого подъезда. Мягко звенела входная дверь, когда в нее, монотонно переругиваясь, входили супруги Гавриловы с четвертого этажа, грохотала, когда вбегал двенадцатилетний отпрыск Петровых с пятого, и сварливо ругалась скрежетом, когда появлялись недавно въехавшие, совсем молодые, еще бесфамильные для Раисы Борисовны двое.
Но все эти звуки не тревожили и не задевали душу Раисы Борисовны. Тот, кого она ждала, перемещался медленно, тихо и даже раздражающе тактично. Дверь вступала с ним в неожиданный сговор и плавно, с нежным щелчком прикрывалась. Ступеньки старой деревянной лестницы убаюкивающе постукивали, эхо тяжелых и одновременно невесомых шагов заполняло обветшалое пространство подъезда, и вот звук утихал до того момента, как разливались ярким звоном ключи и начинала скрипеть замочная скважина. Ее сосед, начальник пожарной охраны на пенсии Виктор Петрович, возвращался домой с прогулки. Больше всего на свете Раиса Борисовна хотела бы, чтобы его путь в тридцать пять ступенек заканчивался дверью правее — то есть в ее квартире. Но на все намеки и женскую доверительную помощь Раисы Борисовны он отвечал мягко, уклончиво и однообразно, давая понять, что пес — огромный, черный, с дурацким именем Тибет — занимает его много больше общения с людьми. Шаги четырехлапой мохнатой твари и ее тяжелое веселое дыхание в ежедневном карауле подъездных звуков Раиса Борисовна старалась не замечать.
Впрочем, контакт с нелюдимым собаколюбом все же удалось наладить. Несколько раз Виктор Петрович все же зашел к Раисе Борисовне: один раз — починить кран, другой — прибить полочку, и каждый раз каким-то чудом ей удавалось оставить его на чай («Вот, угощайтесь, Виктор Петрович, еще печеньем, это песочное, свежее, вчера купила, давайте я вам чаю налью еще, посидите еще со мной, расскажите про тот пожар, помните, про вас писали в газете — трех человек спасли…»).
Собака пропала — и забрезжила надежда.
Раиса Борисовна, помешивая в кастрюле макароны, стала перебирать в уме события прошедшего дня: мелькали тяжелые стопки писем, чай вприкуску с пряником в перерыве и мельком, с потаенным торжеством, спор с очередной посетительницей, которая пришла без нужного документа да еще что-то пыталась доказать. Раиса Борисовна была убеждена, что большинство посетителей почты непроходимо глупы и не удосуживаются изучить банальных правил. Поэтому свое раздражение на жизнь она с уверенной щедростью выливала на бесконечную вереницу гостей покосившегося почтового домика. Наметанным глазом Раиса Борисовна определила, что дамочка нежна, интеллигентна и не привыкла к крикам и спорам, а такие ей не нравились больше всего, поэтому позволила себе тон не только строгий, но и даже повелительный. В конце концов, это она, Раиса Борисовна, решает здесь, кому, что и как выдавать. Спор завершить толком не удалось, потому что дамочка вдруг оглянулась, поискала кого-то глазами и убежала, так и не получив посылку.
Внизу раздался гулкий стук и тихие шаги — Раиса Борисовна безошибочно услышала в них родное и долгожданное. Она устремилась в коридор, чтобы выйти на лестничную площадку и пригласить в гости поужинать — а там, за разговорами, начать постепенно вытеснять в его сердце собаку и воспоминания о ней. Шаги были уже близко, и вдруг раздалось отчетливое: «Р-ряв!»
— Тибет, не пугай соседей. Вот мы и дома, да, мой дорогой.