Вы здесь
Перед холодами
* * *
Звезды выступили, замерли,
так отчетливо видны
среди ветреной, беспамятной
отмороженной страны.
Уж они видали разное —
половецкой булавы
взмах, костры Ивана Грозного
и набеги татарвы.
И Сусанина с поляками,
и купание княжны
Стенькиной. Видали всякое,
только светят — хоть бы хны.
* * *
Ветер тревожно о жизни моей шумит,
да на мой век хватит и так тревог.
Кратко живет человек, зато вечно спит.
И облака обивают земной порог.
В мире привычном солнце сменяет тень.
Вдруг на озерный берег плеснет волна…
С лесом в обнимку дремлют остовы деревень.
Но на ветру оживают хвойные письмена.
* * *
Хочу, чтоб память о земном
вовек со мною пребывала:
чтоб тихо в сумраке лесном
листы на влажный мох сдувало,
в потяжелевших облаках
прохладное мелькало солнце,
сидели дети на руках,
а дождь постукивал в оконце.
И пусть особенный уют
царит в натопленных жилищах,
где так несуетно живут,
беседуют, готовят пищу.
Гудит, запрятано в печах,
успокоительное пламя.
И жизнь на ощупь горяча,
тем паче — перед холодами.
* * *
Предсмертный воздух чист.
Еще вчера речист,
внезапно замер лес
средь стынущих небес.
А снег идет, лежит,
летит, а жизнь бежит,
привычно теребя
как будто не тебя.
От всех твоих длиннот
останется вот-вот
спасительная тишь.
Из света и во тьму —
зачем и почему? —
жизнь, бедная, летишь…
* * *
Просторным горячим предмартовским днем
не счастье само, только память о нем
так явственна. Кажется, так же и впредь
мне радостно будет на солнце смотреть.
Снег, смирный в последней своей белизне.
И капля на ветке подобна блесне.
Ударился ветер в ликующий плач,
хозяйничая меж пустующих дач.
И хлопанье двери, и хлюпанье луж,
и призрачность давних и давешних стуж.
И все, что так запросто ранить могло,
безудержно с талой водой утекло.
* * *
О жизни моей взвывает труба,
и ложью горчат слова.
А ты, земля, чересчур груба,
а нежны — лишь синь и трава.
И хочется выбрать, куда упасть,
в посмертье легко скользя.
Но так надежна суглинка власть,
что выбрать уже нельзя.
* * *
Январь. Блокада Ленинграда.
Рояль меняют на собак.
Из леденеющего ада
куда ты вырвешься и как?
Все люто. Люди — людоеды.
Голодный человек свиреп.
И режут своего соседа
за смешанный со жмыхом хлеб.
…Жилось бы ведь куда как просто,
когда б не этот смертный вой:
не Хиросима с Холокостом,
не мрак над сталинской Москвой,
не огонечек Люцифера,
зло холодеющий в ночи,
не эта искренняя вера
в то, что гуманны палачи.
От ужасов войны и мира,
от быта или бытия,
от смерти медлящей секиры
укрыться можно ли, нельзя?
Укрыться лучше одеялом,
накрыться лучше с головой.
…Но если б это порастало
быльем, забвеньем, трын-травой.